х х х
ДРЯЗГИ И ПРОЧЕЕ
Говорят, что всё временное всегда временно особенно если время этого временного ещё и истекло. Поэтому разрыв моего сотрудничества с И. А. Сытинским (Гогой) было неизбежен и вполне естественен. Меня всегда раздражал тот вздор, который нёс Гога при появлении в лаборатории специалистов. Он обычно громогласно заявлял: «Дайте мне ультрацентрифугу, спектрофлуориметр и счётчик и я решу все проблемы». Я испытывал неловкость при таких его высказываниях, будто бы они компрометировали и меня. Даже простое нахождение с ним, с его глупостью в одном пространстве раздражали меня.
Нужен был только повод для разрыва и он легко нашёлся. (Здесь на первый план выступили второстепенные фигуры и тот общественный климат, на фоне которого всё происходило). Гога нашёл себе откровенного почитателя в лице аспиранта Ерёмина (Витюни). Он потихоньку начинал забывать, как ему как малоспособному вся группа творила эксперимент по теме его кандидатской. Ему оставалось только описать полученные другими данные. И тут Витюня сплоховал. Он просто почти всё «передрал» с моей диссертации. В те годы (да иногда и теперь) такой «передир» - дело обычное хотя и противозаконное. Неприятнее было другое. Образовавшийся тандем – Гога/Витюня – зачем-то поставили меня вторым руководителем работы, делая тем одновременно и меня подельником по правонарушению. Ни в чём подобном я не нуждался и соучаствовать во всём этом был не намерен. Обо всём этом я прямо сказал Гоге, добавив при этом, что прошу снять мои ФИО с титульного листа Витюниной работы и что на заседании кафедры меня не будет.
Сказанное мною страшно напугало тандем. Они никак не рассчитывали на такой мой шаг и не могли найти объяснения моему демаршу. Будучи неспособными разобраться в ситуации они избрали традиционную форму совкового поведения – пошли «посоветоваться» к старшему партийному товарищу. В качестве последнего «истцы» выбрали могущественнейшую в рамках кафедры биохимии и ФНИИ, заведующую лабораторией обмена веществ М. И. Прохорову. «Дело» они представили как злонамеренное желание некого злодея погубить несчастного трудягу-аспиранта. Ничего не стоило разжалобить немолодую женщину и вызвать у неё прилив справедливого гнева против сотрудника, сошедшего с рельсов служебного чинопочитания. Я был вызван к этой даме на профилактическое «промывание мозгов». Но я упорно держался своего решения, за что и был ею резко порицаем. До конца я так и недопонял, как грубо я нарушил существующий в чиновничьем мирке правопорядок, когда начальствующий всегда прав и прав несмотря ни на что. Мои оппоненты это знали и нанесли точно рассчитанный удар.
х х х
По «делу» заработала спец(парт)группа, состоящая из
Записки пациента
По «делу» заработала спец(парт)группа, состоящая из кафедральных «верных ленинцев» - Е. П. Глушанкова (Партая), Э. А. Карандашева (Качана) и других, взявших на «анализ» мою диссертацию и витюнины «писания». Надо отдать им должное, когда через нескольких недель «работы» они огласили результаты своего расследования. Весы фортуны качнулись в мою сторону. Как определил Партай на специальном заседании кафедры, посвященном моему «делу», более трети текстов витюниной «диссертации» представляли собой текстуальные заимствования с моей работы. В итоге этой информации мой поступок стал всем понятен и представился с нравственно-моральных позиций вполне оправданным. Однако были и некоторые кафедральные сотрудники, которым не нравился мой независимый образ поведения и мышления и которые были рады случаю «кинуть камень». Доцент А. М. Мюльберг (Альфредыч) на этом заседании кафедреы гласно обвинил меня в «командирской манере руководства». (Хотел бы я пожелать ему поиметь такого «работничка» как Витюня)
В создавшейся ситуации, когда по разные стороны барьера оказались Мораль низшего и Закон старшего, заведующий кафедрой И. П. Ашмарин (Петрович) оказался в сложном положении. Ему пришлось выбирать вариант решения этого непростого вопроса. Здесь в одну кучу оказались сваленными и личные интересы разных сторон, и право начальствующих, и жизнь или по гражданским нормам или по «понятиям», и симпатии и антипатии разных лиц к разным лицам. Всё перемешалось.
Петрович мастерски решил и эту задачу, не лишив жизни «правого» и вроде бы удовлетворив тёмным желаниям противоположной стороны. Но при этом ему пришлось нести какую-то несусветную ахинею. Он попытался «пришить» к моему «делу» старинную историю о морском офицере, который, не закрепив на корабле перед бурей пушку, чуть не стал виновником морской катастрофы, но потом, проявив героизм, сумел закрепить орудие, за что был и осуждён, и награждён. В итоге я оказался лишённым всех прав руководства на кафедре кем-либо, (чем я и так не обладал), а Гоге рекомендовали присмотреть за витюниными трудами, чем он никогда не занимался. Фактически порке подвергся только Гога, что стало ясно всем.
Пока всё закончилось для меня наилучшим образом. Но я знал, что Гога – параноически злопамятен и никогда не простит мне своей глупости. Опозоренный он покинул арену борьбы, как бы говоря: «За мной выстрел». Свою пулю он, несчастный, будет хранить долго, лет десять, сжигая себя при этом на беспощадном огне неутолённой ненависти и ущемленного самолюбия.
х х х
Моя дальнейшая судьба как сотрудника кафедры биохимии ЛГУ полностью зависела от Петровича. Он, как я думаю, не отказался бы в моём лице приобрести дополнительного работника, но моя «строптивость» и независимый характер останавливали его от такого администрирования. Часто, движимый неведомыми мне соображениями, Петрович выступал как «мой тайный доброжелатель» может быть ещё и потому, что и ему мои оппоненты были антипатичны. Из последней моей с ним беседы я понял, что мне даруется свобода, которую я должен буду получить из рук уважаемой А. И. Колотиловой.
Без промедления я отправился я в гости к Александре Ильиничне, проводившей свой летний отпуск с дочерью на даче в Зеленогорске. Это была приятная встреча «бесхозного вассала с возможным совереном». Добрейшая А. И. по-матерински приняла меня в свою, почти не существующую лабораторию общей биохимии. При этом ею лишь было высказано только одно робкое пожелание: иногда в своих работах учитывать интересы тематики лаборатории, занимающейся изучением ПФП и цикла трикарбоновых кислот. Обещать такое было не трудно.
В создавшейся ситуации, когда по разные стороны барьера оказались Мораль низшего и Закон старшего, заведующий кафедрой И. П. Ашмарин (Петрович) оказался в сложном положении. Ему пришлось выбирать вариант решения этого непростого вопроса. Здесь в одну кучу оказались сваленными и личные интересы разных сторон, и право начальствующих, и жизнь или по гражданским нормам или по «понятиям», и симпатии и антипатии разных лиц к разным лицам. Всё перемешалось.
Петрович мастерски решил и эту задачу, не лишив жизни «правого» и вроде бы удовлетворив тёмным желаниям противоположной стороны. Но при этом ему пришлось нести какую-то несусветную ахинею. Он попытался «пришить» к моему «делу» старинную историю о морском офицере, который, не закрепив на корабле перед бурей пушку, чуть не стал виновником морской катастрофы, но потом, проявив героизм, сумел закрепить орудие, за что был и осуждён, и награждён. В итоге я оказался лишённым всех прав руководства на кафедре кем-либо, (чем я и так не обладал), а Гоге рекомендовали присмотреть за витюниными трудами, чем он никогда не занимался. Фактически порке подвергся только Гога, что стало ясно всем.
Пока всё закончилось для меня наилучшим образом. Но я знал, что Гога – параноически злопамятен и никогда не простит мне своей глупости. Опозоренный он покинул арену борьбы, как бы говоря: «За мной выстрел». Свою пулю он, несчастный, будет хранить долго, лет десять, сжигая себя при этом на беспощадном огне неутолённой ненависти и ущемленного самолюбия.
х х х
Моя дальнейшая судьба как сотрудника кафедры биохимии ЛГУ полностью зависела от Петровича. Он, как я думаю, не отказался бы в моём лице приобрести дополнительного работника, но моя «строптивость» и независимый характер останавливали его от такого администрирования. Часто, движимый неведомыми мне соображениями, Петрович выступал как «мой тайный доброжелатель» может быть ещё и потому, что и ему мои оппоненты были антипатичны. Из последней моей с ним беседы я понял, что мне даруется свобода, которую я должен буду получить из рук уважаемой А. И. Колотиловой.
Без промедления я отправился я в гости к Александре Ильиничне, проводившей свой летний отпуск с дочерью на даче в Зеленогорске. Это была приятная встреча «бесхозного вассала с возможным совереном». Добрейшая А. И. по-матерински приняла меня в свою, почти не существующую лабораторию общей биохимии. При этом ею лишь было высказано только одно робкое пожелание: иногда в своих работах учитывать интересы тематики лаборатории, занимающейся изучением ПФП и цикла трикарбоновых кислот. Обещать такое было не трудно.
З
Через некоторое время я уже покидал комнату N 31 в лаборатории химии белка, что на истфаке на Менделеевской линии. Уходил я спокойным, так как аспирантская судьба Зои Николаевой складывалась благополучно, а остальное меня не волновало. Кроме этого меня уже давно утомляли непростые, завистливые отношения между сотрудниками белковой лаборатории, умело их скрывающих за личиной внешне приветливой доброжелательности.
Лаборатория общей биохимии существовала тогда как интегрированная часть кафедры биохимии и располагалась там же, в историческом здании Двенадцати Коллегий. Тамошняя имущественная властительница и распределительница Е. М. Джигит (Лизонька), старая, но ещё крепкая женщина определила меня на «жительство» в большом проходном зале. Неудобства проходного существования с избытком искупались как достоинствами этого высокого помещения, так и прекрасным видом из огромных, светлых и тщательно отмытых окон. Моими соседями по залу оказались из рядовых сотрудников Таня Петрова (Тётка), ведущая там своё незамысловатое научное хозяйство, и Вася Стефанов (Евгеньич), исключительно здесь хранящий свой портфель. Поблизости находился вход в кабинет Петровича. Рядом с огромными окнами находились столы кафедральных «гранд-дам» С. Н. Лызловой (Мадам) и Н. С. Пантелеевой (Наденьки), немолодых сотрудниц с хорошим положением и при неплохих зарплатах.
Оказавшись на кафедре, я неожиданно встретил там нашего (с химии белка) химика В. И. Дюрнбаума (Ёсича). Бывший органик-синтетик был увиден мною склоненным над дюжиной тушек белых крыс, усыплённых эфирным наркозом. Шёл эксперимент по изучению действия препаратов эндогенного термогена, требующий тщательного измерения ректальной температуры. Я мог только догадываться о причинах появления Ёсича на кафедре и его участия в столь странном эксперименте. Ёсич несомненно знал всё о причинах своей «дислокации», но молчал вглухую. Не удивительно, что он вскоре исчез с кафедры и из поля моего зрения, но только лишь с тем, чтобы затем неожиданно «вынырнуть» в одной маленькой стране на Ближнем востоке. В последствие мы, его сверстники и коллеги, не редко с чувством легкой грусти вспоминали его бытие и житие в нашем коллективе.
В те годы «страна жила» успехами на шахматно-хоккейной ниве. (Ничем иным похвалиться в международном плане было нельзя!). Где бы ты не оказывался – в кино, бане или общественных «ОО», везде были слышны фамилии – если не «Карпов, Спасский, Фишер», то «Третьяк, Майоров, Старшинов». Каждому в зависимости от индекса его умственного или патриотического развития слышалось своё.
Сотрудники кафедры биохимии также не смогли не примкнуть к этому народному порыву. Тогда-то на кафедре и появились фанатичные поклонники «древней игры» и многоклеточных баталий. В первых рядах был конечно же Ёсич, необычайно серьёзно относящийся к этому занятию. Где-то рядом с ним по игрецкому мастерству находился Партай, сочетающий умение с азартом. Он любезно отдал под игру своё рабочее место у окна, котороё им почти не использовалось по прямому назначению. В играх активно участвовал и Качан со своим долголетним опытом казарменных баталий. Иногда появлялся бывший студент В. Рощин, легко «надиравший» местных корифеев.
По результатам игр мы с Евгеньичем замыкали цепочку кафедральных «корифеев». Мне нравился сам процесс – движение фигур по доске, радостный озноб выигрывающего и собственный «пофигизм» к результату. Евгеньич же в те годы играл как жил – порывисто и нервно. Он был расчетлив и старался подсадить противника «на вилку». Блестяще это удавалось ему исключительно в партиях со мной, «корифеи» же на «киндерматные» ситуации не ловились. Молодёжь развлекалась, а Лизонька охраняла покой игроков. Участие в игре «столпов» партийного истеблишмента - Партая и Качана – придавало этому занятию оттенок законности и дозволенности. Даже Петрович, внезапно появившись в своём кабинете и найдя там пару играющих, тихо покидал помещение.
х х х
Через некоторое время я уже покидал комнату N 31 в лаборатории химии белка, что на истфаке на Менделеевской линии. Уходил я спокойным, так как аспирантская судьба Зои Николаевой складывалась благополучно, а остальное меня не волновало. Кроме этого меня уже давно утомляли непростые, завистливые отношения между сотрудниками белковой лаборатории, умело их скрывающих за личиной внешне приветливой доброжелательности.
Лаборатория общей биохимии существовала тогда как интегрированная часть кафедры биохимии и располагалась там же, в историческом здании Двенадцати Коллегий. Тамошняя имущественная властительница и распределительница Е. М. Джигит (Лизонька), старая, но ещё крепкая женщина определила меня на «жительство» в большом проходном зале. Неудобства проходного существования с избытком искупались как достоинствами этого высокого помещения, так и прекрасным видом из огромных, светлых и тщательно отмытых окон. Моими соседями по залу оказались из рядовых сотрудников Таня Петрова (Тётка), ведущая там своё незамысловатое научное хозяйство, и Вася Стефанов (Евгеньич), исключительно здесь хранящий свой портфель. Поблизости находился вход в кабинет Петровича. Рядом с огромными окнами находились столы кафедральных «гранд-дам» С. Н. Лызловой (Мадам) и Н. С. Пантелеевой (Наденьки), немолодых сотрудниц с хорошим положением и при неплохих зарплатах.
Оказавшись на кафедре, я неожиданно встретил там нашего (с химии белка) химика В. И. Дюрнбаума (Ёсича). Бывший органик-синтетик был увиден мною склоненным над дюжиной тушек белых крыс, усыплённых эфирным наркозом. Шёл эксперимент по изучению действия препаратов эндогенного термогена, требующий тщательного измерения ректальной температуры. Я мог только догадываться о причинах появления Ёсича на кафедре и его участия в столь странном эксперименте. Ёсич несомненно знал всё о причинах своей «дислокации», но молчал вглухую. Не удивительно, что он вскоре исчез с кафедры и из поля моего зрения, но только лишь с тем, чтобы затем неожиданно «вынырнуть» в одной маленькой стране на Ближнем востоке. В последствие мы, его сверстники и коллеги, не редко с чувством легкой грусти вспоминали его бытие и житие в нашем коллективе.
В те годы «страна жила» успехами на шахматно-хоккейной ниве. (Ничем иным похвалиться в международном плане было нельзя!). Где бы ты не оказывался – в кино, бане или общественных «ОО», везде были слышны фамилии – если не «Карпов, Спасский, Фишер», то «Третьяк, Майоров, Старшинов». Каждому в зависимости от индекса его умственного или патриотического развития слышалось своё.
Сотрудники кафедры биохимии также не смогли не примкнуть к этому народному порыву. Тогда-то на кафедре и появились фанатичные поклонники «древней игры» и многоклеточных баталий. В первых рядах был конечно же Ёсич, необычайно серьёзно относящийся к этому занятию. Где-то рядом с ним по игрецкому мастерству находился Партай, сочетающий умение с азартом. Он любезно отдал под игру своё рабочее место у окна, котороё им почти не использовалось по прямому назначению. В играх активно участвовал и Качан со своим долголетним опытом казарменных баталий. Иногда появлялся бывший студент В. Рощин, легко «надиравший» местных корифеев.
По результатам игр мы с Евгеньичем замыкали цепочку кафедральных «корифеев». Мне нравился сам процесс – движение фигур по доске, радостный озноб выигрывающего и собственный «пофигизм» к результату. Евгеньич же в те годы играл как жил – порывисто и нервно. Он был расчетлив и старался подсадить противника «на вилку». Блестяще это удавалось ему исключительно в партиях со мной, «корифеи» же на «киндерматные» ситуации не ловились. Молодёжь развлекалась, а Лизонька охраняла покой игроков. Участие в игре «столпов» партийного истеблишмента - Партая и Качана – придавало этому занятию оттенок законности и дозволенности. Даже Петрович, внезапно появившись в своём кабинете и найдя там пару играющих, тихо покидал помещение.
х х х
х х х
Время шло и я начал вспоминать об обязательстве, данном мною уважаемой Александре Ильиничне на её даче в Зеленогорске – «в своих работах коснуться ПФП распада углеводов». Углеводами я не занимался, но «коснуться» их через ферменты мог. Выбор свой я остановил на первом и, следовательно, ключевом ферменте ПФП – дегидрогеназе, важном ферменте с очень интересными свойствами и интенсивно всеми изучаемом. Встал вопрос, где взять фермент. Купить? Заказать? Ничто не проходило, ибо в России не было и нет организаций более нищих, чем заштатные кафедры провинциальных университетов. Я как-то спросил у знакомого завлаба из такого как наш университета об его экспериментальных возможностях. Он ответил кратко: «Это – ФЭК (простейший прибор) и санитарка, да ещё поллитра гидряшки раз в месяц!».
Умудренный и обогащенный опытом полунищенского существования на «химии белка», я, прикинув в голове: «Что дано и Что требуется доказать-получить», приступил к решению целевой задачи. В моём распоряжении (благодаря счастливому стечению обстоятельств) оказался всеми забытый, «полуживой», но ещё вполне работоспособный фотометр, а в холодильнике нашлась полулитровая бутылка с сырьём – куриной кровью, оказавшейся ненужной студенту зачем-то добывшему её. Прибавим сюда мой опыт практикующего энзимолога, скромный запас солей и шведских сефадексов от д-ра Тунберга и получим «джентельменский набор» элементов, достаточный для выделения и изучения выбранного фермента. Всё получилось, и я стал обладателем препарата дегидрогеназы с высокой степенью очистки. Дело завершилось проведением кинетического исследования, результаты которого я с гордостью описал в обстоятельной статье для журнала «Вестник ЛГУ».
х х х
Время шло и я начал вспоминать об обязательстве, данном мною уважаемой Александре Ильиничне на её даче в Зеленогорске – «в своих работах коснуться ПФП распада углеводов». Углеводами я не занимался, но «коснуться» их через ферменты мог. Выбор свой я остановил на первом и, следовательно, ключевом ферменте ПФП – дегидрогеназе, важном ферменте с очень интересными свойствами и интенсивно всеми изучаемом. Встал вопрос, где взять фермент. Купить? Заказать? Ничто не проходило, ибо в России не было и нет организаций более нищих, чем заштатные кафедры провинциальных университетов. Я как-то спросил у знакомого завлаба из такого как наш университета об его экспериментальных возможностях. Он ответил кратко: «Это – ФЭК (простейший прибор) и санитарка, да ещё поллитра гидряшки раз в месяц!».
Умудренный и обогащенный опытом полунищенского существования на «химии белка», я, прикинув в голове: «Что дано и Что требуется доказать-получить», приступил к решению целевой задачи. В моём распоряжении (благодаря счастливому стечению обстоятельств) оказался всеми забытый, «полуживой», но ещё вполне работоспособный фотометр, а в холодильнике нашлась полулитровая бутылка с сырьём – куриной кровью, оказавшейся ненужной студенту зачем-то добывшему её. Прибавим сюда мой опыт практикующего энзимолога, скромный запас солей и шведских сефадексов от д-ра Тунберга и получим «джентельменский набор» элементов, достаточный для выделения и изучения выбранного фермента. Всё получилось, и я стал обладателем препарата дегидрогеназы с высокой степенью очистки. Дело завершилось проведением кинетического исследования, результаты которого я с гордостью описал в обстоятельной статье для журнала «Вестник ЛГУ».
х х х
Я недавно (10.12.2005) получил электронное письмо из Оксворда от гостящей там Т. Петровой, поведавшей в нём мне о том, как неплохо живут и работают там наши дорогие «отщепенцы», некогда предусмотрительно покинувшие Россию. Факт известный, но поражают размеры этого «неплохо». Меня не удивляет, что некий бывший русский студент Паша потом и кровью добыл денег и купил себе в Англии двухэтажный дом. Нет. В нормальной стране это обычное дело. Меня поразило другое: вышеупомянутый бывший питерский студент, а ныне английский ученый Паша на выполнение работы по гранту получил лично для себя одного и только на реактивы 90 тысяч долларов США. Сумасшедшие деньги! Подозреваю, что сегодня все биологи наших заштатных российских ВУЗов столько не имеют. А ведь это стоимость всего лишь 1500-2000 баррелей нефти из миллионов, даруемых нам нашей землёй.
Стыдно признаться, как трудно сегодня, в начале ХХI века быть, оставаться или становиться учёным-естественником в России. Известно, что уровень развитости страны определяется не тем, сколько газа-нефти в её недрах или сколько бухгалтеров и чиновников в конторах или Ментов на улицах. Совсем не этим. Не в последнюю очередь это определяется наличием и развитием науки, с/х , биотехнологии, биохимии, молекулярной биологии и количеством успешно практикующихся в этом или обучающихся этому специалистов. Но именно этого-то и нет.
В б. Советском Союзе в науке многое было плохо, но то, что происходит здесь сегодня, иначе как «катастрофа» или «агония» не назвать. Если раньше, когда денег у науки было много, расходы раскладывались по статьям (на приборы, реактивы, зарплата и т.д.), то сегодня этого уже нет. Есть другое – желание начальства переложить все деньги в один мешок под названием «Зарплата», и разгрузить его по преимуществу в свой или административно приближенных лиц карманы. На «орудия труда» (приборы, химию) принято не тратится, так как теперь всё это стало импортное и дорогущее.
Перестав платить учёным достаточную для жизнеобеспечения зарплату, нынешнее общество в лице высшего чиновничества и всяческих депутатов поставило точку на отечественной естественной науке. Самым болезненным следствием произошедшего явился уход среднего персонала: всех этих талантливых инженеров, перспективных научных сотрудников, умелых лаборантов, техников, стеклодувов и механиков. В мгновение ока осиротела наша наука. В лабораториях остались лишь «вершки да корешки» - умудрённые возрастом и степенями-званиями отцы науки и зелёные подмастерья-студенты. Важный механизм передачи знаний оказался нарушенным и научный процесс в РФ замер надолго. И напрасны разговоры о разных там «наукоградах» и отечественных «силиконовых долинах». Бесполезны и посулы высоких завтрашних зарплат. Ничто не поможет! Способный Паша больше никогда не вернётся на неласковую мачеху-отчизну.
Стыдно признаться, как трудно сегодня, в начале ХХI века быть, оставаться или становиться учёным-естественником в России. Известно, что уровень развитости страны определяется не тем, сколько газа-нефти в её недрах или сколько бухгалтеров и чиновников в конторах или Ментов на улицах. Совсем не этим. Не в последнюю очередь это определяется наличием и развитием науки, с/х , биотехнологии, биохимии, молекулярной биологии и количеством успешно практикующихся в этом или обучающихся этому специалистов. Но именно этого-то и нет.
В б. Советском Союзе в науке многое было плохо, но то, что происходит здесь сегодня, иначе как «катастрофа» или «агония» не назвать. Если раньше, когда денег у науки было много, расходы раскладывались по статьям (на приборы, реактивы, зарплата и т.д.), то сегодня этого уже нет. Есть другое – желание начальства переложить все деньги в один мешок под названием «Зарплата», и разгрузить его по преимуществу в свой или административно приближенных лиц карманы. На «орудия труда» (приборы, химию) принято не тратится, так как теперь всё это стало импортное и дорогущее.
Перестав платить учёным достаточную для жизнеобеспечения зарплату, нынешнее общество в лице высшего чиновничества и всяческих депутатов поставило точку на отечественной естественной науке. Самым болезненным следствием произошедшего явился уход среднего персонала: всех этих талантливых инженеров, перспективных научных сотрудников, умелых лаборантов, техников, стеклодувов и механиков. В мгновение ока осиротела наша наука. В лабораториях остались лишь «вершки да корешки» - умудрённые возрастом и степенями-званиями отцы науки и зелёные подмастерья-студенты. Важный механизм передачи знаний оказался нарушенным и научный процесс в РФ замер надолго. И напрасны разговоры о разных там «наукоградах» и отечественных «силиконовых долинах». Бесполезны и посулы высоких завтрашних зарплат. Ничто не поможет! Способный Паша больше никогда не вернётся на неласковую мачеху-отчизну.
ДАЛЬШЕ? - ТОГДА ГДЕ КОММЕНТ.....х х х
Интересно было знать, каким же образом такие имущественно слабые образования типа нашей кафедры или нашего института (ФНИИ) решали в те годы свои проблемы. Прогнозируемых путей – так чтобы заказать нечто в своём ведомстве и получить это – не существовало. У кого-то были фонды, кто-то имел валюту, кому-то были известны определённые «каналы» или был открыт доступ к какому-нибудь «начальствующему телу». Столичные деляги умело пользовались всем этим «инструментарием». Но мы, провинциальные учёные в своём желании участвовать в научном процессе должны были проявлять чудеса изворотливости. В своём желании получить необходимое они шли на вторичный рынок. Такой рынок правда в жалком или в неорганизованном виде существовал при различных организациях, обладающих возможностью ввозить импортное оборудование и продавать его как излишнее или как морально устаревшее.
Нашим «вторичным рынком» был славный город советской науки Пущино на Оке. Когда я впервые туда приехал, это место поразило меня оригинальностью замысла (создать крупный центр биологической науки) и полнотой его архитектурного воплощения. По одну сторону центральной дороги-парка находились белоснежные красавцы-институты, а по другую располагались современные дома – жилища сотрудников и работников этих институтов.
Во многих из этих институтов работали специалисты-биологи, окончившие наш ЛГУ и мне хорошо знакомые. В огромном институте биофизики трудился мой бывший однокурсник В. Кузнецов, а в спиринском институте белка работал некто Лим, начинавший свой путь в науку с краткосрочного появления на «химии белка». Именно в эти институты и направилась наша «заготовительная экспедиция» в составе Евгеньича и меня. Никаких затруднений ни с размещением в гостинице, ни с бытом не возникало и нас везде хорошо встречали приветливые люди.
По мере углубления знакомства с жизнью этого городка, возникало впечатление о внутренней раздробленности его жителей. Одни из них (аборигены, бывшие строители, работники ЖКХ) несли в себе скрытый комплекс неполноценности, в чём-то завидуя местным научникам и научницам. Последнии в свою очередь испытывали не лучшие чувства к своим более удачливых столичных коллегам. В постперестроечные времена ещё более резко обнажились причины гражданского и бытового неравенства столичных и нестоличных жителей. Первые были ближе к государственному кошельку и могли-умели выгребать оттоль больше.
=============
Интересно было знать, каким же образом такие имущественно слабые образования типа нашей кафедры или нашего института (ФНИИ) решали в те годы свои проблемы. Прогнозируемых путей – так чтобы заказать нечто в своём ведомстве и получить это – не существовало. У кого-то были фонды, кто-то имел валюту, кому-то были известны определённые «каналы» или был открыт доступ к какому-нибудь «начальствующему телу». Столичные деляги умело пользовались всем этим «инструментарием». Но мы, провинциальные учёные в своём желании участвовать в научном процессе должны были проявлять чудеса изворотливости. В своём желании получить необходимое они шли на вторичный рынок. Такой рынок правда в жалком или в неорганизованном виде существовал при различных организациях, обладающих возможностью ввозить импортное оборудование и продавать его как излишнее или как морально устаревшее.
Нашим «вторичным рынком» был славный город советской науки Пущино на Оке. Когда я впервые туда приехал, это место поразило меня оригинальностью замысла (создать крупный центр биологической науки) и полнотой его архитектурного воплощения. По одну сторону центральной дороги-парка находились белоснежные красавцы-институты, а по другую располагались современные дома – жилища сотрудников и работников этих институтов.
Во многих из этих институтов работали специалисты-биологи, окончившие наш ЛГУ и мне хорошо знакомые. В огромном институте биофизики трудился мой бывший однокурсник В. Кузнецов, а в спиринском институте белка работал некто Лим, начинавший свой путь в науку с краткосрочного появления на «химии белка». Именно в эти институты и направилась наша «заготовительная экспедиция» в составе Евгеньича и меня. Никаких затруднений ни с размещением в гостинице, ни с бытом не возникало и нас везде хорошо встречали приветливые люди.
По мере углубления знакомства с жизнью этого городка, возникало впечатление о внутренней раздробленности его жителей. Одни из них (аборигены, бывшие строители, работники ЖКХ) несли в себе скрытый комплекс неполноценности, в чём-то завидуя местным научникам и научницам. Последнии в свою очередь испытывали не лучшие чувства к своим более удачливых столичных коллегам. В постперестроечные времена ещё более резко обнажились причины гражданского и бытового неравенства столичных и нестоличных жителей. Первые были ближе к государственному кошельку и могли-умели выгребать оттоль больше.
=============
Хождения продолжаются.....
Наши хождения по пущинским институтам в качестве сирот-просителей помогли нам решить лишь небольшую часть кафедральных проблем. Академический город оказался не таким «приборным Эльдорадо» как виделось издалека. Он подвергался частым и опустошительным набегам весьма шустрых «коробейников» со всех частей б. СССР. Добрые пущинчане нам говорили: «Приезжайте почаще и действуйте пооперативнее». Но мой тогдашний коммерческий визави, Евгеньич для этого органически не подходил. Морозный пущинский воздух, достаточная еда и лёгкая выпивка на сон грядущий вконец инактивировали «гиганта мысли». Мои попытки пробудить его утром и мои призывы: «Вставай – надо делать дела!» - успеха не имели.
Как-то раз в такой поездке меня сопровождал Качан. Поездка оказалась весьма удачной – мы из Пущино притащили кучу ценного хлама. И всё оттого, что Качан оказался опытным канцеляристом, человеком знающим и смелым. Он умел делать и дела, и делишки! Отправляясь в путь, запасливый Качан прихватил с собой несколько чистых университетских бланков. Теперь, когда надо было оформить «купчую» на тот или иной прибор, препятствий не было. Я подписывался за ректора, а Кочан – за главбуха. Вопросов об оплате счетов не возникало.
В те годы денег, на которые в открытую ничего не купишь, было много. Деньги делились на наши, так называемые «деревянные», и на нам недоступные, валютные. Те, которых много, зарабатывались легко и тратились бездумно. В ВУЗах этой цели служила система хоздоговоров. Здесь какой-нибудь проныра-научник находил себе «богатенького лоха» из системы ВПК и «впаривал» ему нечто или ничто. Сделать это, обладая минимальной приборно-опытной базой и университетским «брендом», было не трудно. (Коллега Матюшичев долгие годы тем и занимался, что заполнял кафедральную копилку договорными тысячами). Труднее было другое – заставить эти дешёвые и доступные деньги работать. Это была практически невыполнимая задача. На договорные деньги нельзя было никуда поехать, нельзя было ничего купить в обычном магазине, нельзя было нанять работника. Их нельзя было использовать в качестве прибавки к зарплате или выдать в виде премии. Это были совсем плохие деньги.
Но мы во ФНИИ всё-таки находили пути как их потратить с пользой. Это была прежде всего закупка б/у приборов в местах вроде Пущинских институтов, это были опустошительные набеги на аптеки, где закупалось всё способное послужить во здравие сотрудников, это были заезды во всяческие базы – от «Медтехники» и «Зооветснаба» до оптовых баз химреактивов. Когда же деньги было никак не потратить, я обращался за помощью к плутоватому институтскому кадру Панчо, который мог растратить любые суммы. Он зачем-то закупал микросхемы.
В конце-концов мне (как всякому другому практическому знатоку «экономики социализма») стало ясно, что здесь, в практической деятельности важны не пустые деньги, а строго (центрально) дозируемые фонды и ставки. Важным были и возможности тратить небольшой премиальный фонд и распоряжаться малочисленными договорными ставками. Но всё это было в руках высших господ университетских начальников и начальничков помельче таких как А. М. Петрунькин и тов. А. С. Батуев (Шурик).
х х х
Наши хождения по пущинским институтам в качестве сирот-просителей помогли нам решить лишь небольшую часть кафедральных проблем. Академический город оказался не таким «приборным Эльдорадо» как виделось издалека. Он подвергался частым и опустошительным набегам весьма шустрых «коробейников» со всех частей б. СССР. Добрые пущинчане нам говорили: «Приезжайте почаще и действуйте пооперативнее». Но мой тогдашний коммерческий визави, Евгеньич для этого органически не подходил. Морозный пущинский воздух, достаточная еда и лёгкая выпивка на сон грядущий вконец инактивировали «гиганта мысли». Мои попытки пробудить его утром и мои призывы: «Вставай – надо делать дела!» - успеха не имели.
Как-то раз в такой поездке меня сопровождал Качан. Поездка оказалась весьма удачной – мы из Пущино притащили кучу ценного хлама. И всё оттого, что Качан оказался опытным канцеляристом, человеком знающим и смелым. Он умел делать и дела, и делишки! Отправляясь в путь, запасливый Качан прихватил с собой несколько чистых университетских бланков. Теперь, когда надо было оформить «купчую» на тот или иной прибор, препятствий не было. Я подписывался за ректора, а Кочан – за главбуха. Вопросов об оплате счетов не возникало.
В те годы денег, на которые в открытую ничего не купишь, было много. Деньги делились на наши, так называемые «деревянные», и на нам недоступные, валютные. Те, которых много, зарабатывались легко и тратились бездумно. В ВУЗах этой цели служила система хоздоговоров. Здесь какой-нибудь проныра-научник находил себе «богатенького лоха» из системы ВПК и «впаривал» ему нечто или ничто. Сделать это, обладая минимальной приборно-опытной базой и университетским «брендом», было не трудно. (Коллега Матюшичев долгие годы тем и занимался, что заполнял кафедральную копилку договорными тысячами). Труднее было другое – заставить эти дешёвые и доступные деньги работать. Это была практически невыполнимая задача. На договорные деньги нельзя было никуда поехать, нельзя было ничего купить в обычном магазине, нельзя было нанять работника. Их нельзя было использовать в качестве прибавки к зарплате или выдать в виде премии. Это были совсем плохие деньги.
Но мы во ФНИИ всё-таки находили пути как их потратить с пользой. Это была прежде всего закупка б/у приборов в местах вроде Пущинских институтов, это были опустошительные набеги на аптеки, где закупалось всё способное послужить во здравие сотрудников, это были заезды во всяческие базы – от «Медтехники» и «Зооветснаба» до оптовых баз химреактивов. Когда же деньги было никак не потратить, я обращался за помощью к плутоватому институтскому кадру Панчо, который мог растратить любые суммы. Он зачем-то закупал микросхемы.
В конце-концов мне (как всякому другому практическому знатоку «экономики социализма») стало ясно, что здесь, в практической деятельности важны не пустые деньги, а строго (центрально) дозируемые фонды и ставки. Важным были и возможности тратить небольшой премиальный фонд и распоряжаться малочисленными договорными ставками. Но всё это было в руках высших господ университетских начальников и начальничков помельче таких как А. М. Петрунькин и тов. А. С. Батуев (Шурик).
х х х
школы разные бывают....
В 60 – 70-годы у нас как и во всем мире большую популярность приобрели профессиональные встречи специалистов и молодых ученых – выездные научные школы. Школа это не съезд, не симпозиум, не конференция. Школа – это свободная встреча свободных творческих людей - специалистов, творческой молодёжи, старшекурсников - с метрами, видными учёными, стремящимися познакомить аудиторию с последними достижениями науки в своей области. Школа, таким образом, это мероприятие и познавательное, и образовательное. Туда приезжают, и учить, и учиться. Бывать на школах было престижно и полезно.
Традиция проведения научных школ в биологии в России наиболее полно проявилась в форме ежегодных школ по молекулярной биологии. Их устраивал под своей эгидой Совет по молекулярной биологии АН СССР. На этих школах, происходящих с большим успехом в Подмосковье, преобладала столичная публика.
Мне пришла мысль организовать подобную школу по энзимологии (ферментам) у нас, где-нибудь под Питером. Идею поддержали как потенциальные докладчики, так и мои коллеги. Намечающийся проект я обсудил с Евгеньичем, страстно поддержавшим начинание. Мы не только создали обоснованную научную программу такой встречи, но и попытались организовать её проведение. Нужно было найти высокие поддерживающие эту идею организации. В качестве таковых мы выбрали родной ЛГУ, питерский Совпроф (загородная база) и Совет молодых учёных при горкоме (чтобы « мероприятие не сочли за…..»). В университете идею одобрили и нас благословили. Когда же мы «попросили копеечку» на орграсходы проректор по науке ответил классическим монологом: «Любви к учёным у меня сколько угодно, но денег – денег нет!»
В Совете горкома у Евгеньича была «лапа», точнее «лапка». Ею оказался дрожащий от ужаса оттого, что ему придётся обращаться к своему начальству, субъект. В конце концов этот боязливый клерк поставил начальническую сигнатуру на необходимую бумажонку. Можно было действовать дальше.
Мы «играли» по правилам: за партией шла «школа коммунизма» – облсовпроф. Этот бюрократический спрут присутствовал везде и совладел всем. В его ведении находились собственность - санатории и места отдыха трудящихся на Карельском перешейке, пригодные для проведения нашей школы. Туда-то мы и направились.
Выбранный нами участок Карельского перешейка, именуемый Золотым кольцом, включал три курортных посёлка – Репино, Комарово, Зеленогорск. С помощью справочника мы определили возможные места для проведения нашего мероприятия и детально обследовали некоторые из них. Свой выбор мы остановили на «Морском Прибое» и на «Северной Пальмире», обладающих лекционным залом и, как оказалось, готовых принять школу. Посчитав дело сделанным, мы с Евгеньичем отправились в пристанционный ресторан, чтобы под водочку с селёдочкой тихо отметить свою маленькую победу. Позднее мы увидим, как сильно заблуждались.
Было зимнее время и дорогостоящие здравницы часто пустовали. Мне эта ситуация была хорошо известна. В зимние месяцы я часто ездил в один «занюханый» профсоюзный дом отдыха в Комарово. Его директор Павел Павлович Пищугин (Пищуга), мой случайный знакомый моим наездам был весьма рад. Я всегда приезжал не пустой, а его заведение зимой, как правило, пустовало. Клиентуру составляла затрапезная публика - мелкие совслужащие, небогатые мастеровые, колхозники и пенсионеры, пенсионеры, пенсионеры… Все они приезжали по бесплатным соцстраховским путёвкам и с малыми средствами. Долго они не задерживались. Отоспавшись и пропив привезённое и купленное, они дружно освобождали свои койко-места и места в столовой для таких как я «диких» отдыхающих. Всё это было очень кстати, так как выбранный мною напряжённый режим лабораторного труда требовал адекватной релаксации.
В 60 – 70-годы у нас как и во всем мире большую популярность приобрели профессиональные встречи специалистов и молодых ученых – выездные научные школы. Школа это не съезд, не симпозиум, не конференция. Школа – это свободная встреча свободных творческих людей - специалистов, творческой молодёжи, старшекурсников - с метрами, видными учёными, стремящимися познакомить аудиторию с последними достижениями науки в своей области. Школа, таким образом, это мероприятие и познавательное, и образовательное. Туда приезжают, и учить, и учиться. Бывать на школах было престижно и полезно.
Традиция проведения научных школ в биологии в России наиболее полно проявилась в форме ежегодных школ по молекулярной биологии. Их устраивал под своей эгидой Совет по молекулярной биологии АН СССР. На этих школах, происходящих с большим успехом в Подмосковье, преобладала столичная публика.
Мне пришла мысль организовать подобную школу по энзимологии (ферментам) у нас, где-нибудь под Питером. Идею поддержали как потенциальные докладчики, так и мои коллеги. Намечающийся проект я обсудил с Евгеньичем, страстно поддержавшим начинание. Мы не только создали обоснованную научную программу такой встречи, но и попытались организовать её проведение. Нужно было найти высокие поддерживающие эту идею организации. В качестве таковых мы выбрали родной ЛГУ, питерский Совпроф (загородная база) и Совет молодых учёных при горкоме (чтобы « мероприятие не сочли за…..»). В университете идею одобрили и нас благословили. Когда же мы «попросили копеечку» на орграсходы проректор по науке ответил классическим монологом: «Любви к учёным у меня сколько угодно, но денег – денег нет!»
В Совете горкома у Евгеньича была «лапа», точнее «лапка». Ею оказался дрожащий от ужаса оттого, что ему придётся обращаться к своему начальству, субъект. В конце концов этот боязливый клерк поставил начальническую сигнатуру на необходимую бумажонку. Можно было действовать дальше.
Мы «играли» по правилам: за партией шла «школа коммунизма» – облсовпроф. Этот бюрократический спрут присутствовал везде и совладел всем. В его ведении находились собственность - санатории и места отдыха трудящихся на Карельском перешейке, пригодные для проведения нашей школы. Туда-то мы и направились.
Выбранный нами участок Карельского перешейка, именуемый Золотым кольцом, включал три курортных посёлка – Репино, Комарово, Зеленогорск. С помощью справочника мы определили возможные места для проведения нашего мероприятия и детально обследовали некоторые из них. Свой выбор мы остановили на «Морском Прибое» и на «Северной Пальмире», обладающих лекционным залом и, как оказалось, готовых принять школу. Посчитав дело сделанным, мы с Евгеньичем отправились в пристанционный ресторан, чтобы под водочку с селёдочкой тихо отметить свою маленькую победу. Позднее мы увидим, как сильно заблуждались.
Было зимнее время и дорогостоящие здравницы часто пустовали. Мне эта ситуация была хорошо известна. В зимние месяцы я часто ездил в один «занюханый» профсоюзный дом отдыха в Комарово. Его директор Павел Павлович Пищугин (Пищуга), мой случайный знакомый моим наездам был весьма рад. Я всегда приезжал не пустой, а его заведение зимой, как правило, пустовало. Клиентуру составляла затрапезная публика - мелкие совслужащие, небогатые мастеровые, колхозники и пенсионеры, пенсионеры, пенсионеры… Все они приезжали по бесплатным соцстраховским путёвкам и с малыми средствами. Долго они не задерживались. Отоспавшись и пропив привезённое и купленное, они дружно освобождали свои койко-места и места в столовой для таких как я «диких» отдыхающих. Всё это было очень кстати, так как выбранный мною напряжённый режим лабораторного труда требовал адекватной релаксации.
В ГОСТЯХ У "САМОКАТА"
х х х
Чтобы закончить оргработу по школе, не хватало только одного «пустячка» – визы какого-нибудь профчиновника на согласии директора «Морского Прибоя» приютить там группу студентов и учёных. Но тут начались заморочки. Мелкие столоначальники, все как один отказывались визировать этот документик. Поставить личную подпись мог и должен был только сам глава этого «дубового» ведомства, тов. В. С. Провоторов (Самокат). Это был «верный ленинец», матёрый номенклатурщик и кадр из обоймы тогдашнего питерского партцарька Г. В. Романова.
Для такого дела, как нам объяснила секретарша, лица в чине «мнс» не годятся, Нужна была представительная делегация влиятельных лиц. Без особых хлопот такая группа была создана. Мы пригласили для участия в ней уважаемого акад. Е. М. Крепса и нашу Мадам. Когда нас провели в роскошный кабинет высшего питерского совпрофчиновника, он изобразил на лице высшую степень готовности «помочь науке». Однако после того, как он понял из сбивчивой речи одного из нас, что для этого каким-то студентам или почти студентам надо дать не денег (нет!), а простое разрешение на «непартийное мероприятие», выражение лица у Самоката радикально переменилось, В его голосе зазвучали гневно-истерические нотки. По-видимому в этот момент он ощутил себя самим Г. В. Он стал «петь» нам о том, что всё в стране создано трудящимися и для трудящихся, и что он всего лишь скромный цепной пёс при этом «имуществе», и что он не позволит (тут он мысленно выскочил из-за стола красного дерева и громко топнул ножкой) – да, никому не позволит ущемлять интересы трудящихся, лишая их законных мест для заслуженного отдыха. За пять минут он «сумел пустить под откос» весь марксизьмь-ленинизьмь вместе с научным коммунизмом и историей КПСС. Из его слов получалось, что мы снова живём в классовом обществе, где разные там студенты и бездельники-учёные хищнически эксплуатируют трудяг-трудящихся, отнимая у них последнее. В-общем в тот день этот представитель «ума, чести и совести эпохи» выдал всё, на что был способен.
Бедные влиятельные представители питерского научного бомонда! Им было явно не по себе. Мадам сидела как школьница зелёная перед несдаваемым экзаменом, а старый академик только краснел и пыхтел, раздосадованный тем, что попал в такую неприятную передрягу.
Внезапно гладкий и планомерный ход «разъяснительной работы» высшего совпрофчиновника с рядовыми членами вверенной ему организации оказался грубо нарушенным. Раздались истеричные крики и мат. Сметая с пути секретаршу и опасно покачиваясь, в кабинет ворвался некий субъект. Он по свойски грубо (вроде со словами: «Эй, ты, сука…!») обратился к высшему совпрофначальнику и, прижав его к столу и невзирая на наше присутствие, начал развязано «качать права». Поняв, что пришёл гегемон и «партия» будет работать с трудящимися, мы тихо удалились. Наше дело было проиграно.
x x x
х х х
Чтобы закончить оргработу по школе, не хватало только одного «пустячка» – визы какого-нибудь профчиновника на согласии директора «Морского Прибоя» приютить там группу студентов и учёных. Но тут начались заморочки. Мелкие столоначальники, все как один отказывались визировать этот документик. Поставить личную подпись мог и должен был только сам глава этого «дубового» ведомства, тов. В. С. Провоторов (Самокат). Это был «верный ленинец», матёрый номенклатурщик и кадр из обоймы тогдашнего питерского партцарька Г. В. Романова.
Для такого дела, как нам объяснила секретарша, лица в чине «мнс» не годятся, Нужна была представительная делегация влиятельных лиц. Без особых хлопот такая группа была создана. Мы пригласили для участия в ней уважаемого акад. Е. М. Крепса и нашу Мадам. Когда нас провели в роскошный кабинет высшего питерского совпрофчиновника, он изобразил на лице высшую степень готовности «помочь науке». Однако после того, как он понял из сбивчивой речи одного из нас, что для этого каким-то студентам или почти студентам надо дать не денег (нет!), а простое разрешение на «непартийное мероприятие», выражение лица у Самоката радикально переменилось, В его голосе зазвучали гневно-истерические нотки. По-видимому в этот момент он ощутил себя самим Г. В. Он стал «петь» нам о том, что всё в стране создано трудящимися и для трудящихся, и что он всего лишь скромный цепной пёс при этом «имуществе», и что он не позволит (тут он мысленно выскочил из-за стола красного дерева и громко топнул ножкой) – да, никому не позволит ущемлять интересы трудящихся, лишая их законных мест для заслуженного отдыха. За пять минут он «сумел пустить под откос» весь марксизьмь-ленинизьмь вместе с научным коммунизмом и историей КПСС. Из его слов получалось, что мы снова живём в классовом обществе, где разные там студенты и бездельники-учёные хищнически эксплуатируют трудяг-трудящихся, отнимая у них последнее. В-общем в тот день этот представитель «ума, чести и совести эпохи» выдал всё, на что был способен.
Бедные влиятельные представители питерского научного бомонда! Им было явно не по себе. Мадам сидела как школьница зелёная перед несдаваемым экзаменом, а старый академик только краснел и пыхтел, раздосадованный тем, что попал в такую неприятную передрягу.
Внезапно гладкий и планомерный ход «разъяснительной работы» высшего совпрофчиновника с рядовыми членами вверенной ему организации оказался грубо нарушенным. Раздались истеричные крики и мат. Сметая с пути секретаршу и опасно покачиваясь, в кабинет ворвался некий субъект. Он по свойски грубо (вроде со словами: «Эй, ты, сука…!») обратился к высшему совпрофначальнику и, прижав его к столу и невзирая на наше присутствие, начал развязано «качать права». Поняв, что пришёл гегемон и «партия» будет работать с трудящимися, мы тихо удалились. Наше дело было проиграно.
x x x
СЛАДКИЕ-БЕСПЛАТНЫЕ.....
После неудачной попытки «употребить» с пользой для дела возможности советской профсоюзной системы мне довелось воспользоваться услугами совпрофа «в личных целях». Иногда во время зимнего неудобья двери даже в наиболее привлекательные курортные места на юге России оказывались приоткрытыми и для рядовых членов профсоюза. Путёвки для таких обычно раздавали или бесплатно, или по сниженной стоимости. Легче всего было «оторвать» не путёвку в санаторий, а курсовку на лечение, когда «страждущий» получал не стационарное место в здравнице, а койку в частном секторе у какой-нибудь местной старушки в её ветхой лачужке.
Были правда и настоящие ассы по выбиванию лучших профпутёвок (когда угодно и куда угодно). Они как ржавая накипь окружали разные профкомы и месткомы и «пасли» такие путёвки, снабжая ими своё начальство и творя таким образом и свою собственную карьеру. Особую важность такие люди обретали при всяческих распределениях и раздачах всего – денежных премий, квартир, почётных мест и разных грамот. Представители среднего и мелкого начальства действовали с глубоким знанием «дела» чаще всего сами и по своим каналам. Были такие люди и на кафедре биохимии ЛГУ и их фамилии известны. Но придёт рынок и расставит свои акценты. По новым «табелям о рангам» получателями курортных благ станут совсем другие лица, не чета прежним. Только неискоренимый рассейский чинуша-бюрократ сохранит за собой первое место среди новых благополучателей и благообладателей.
х х х
После неудачной попытки «употребить» с пользой для дела возможности советской профсоюзной системы мне довелось воспользоваться услугами совпрофа «в личных целях». Иногда во время зимнего неудобья двери даже в наиболее привлекательные курортные места на юге России оказывались приоткрытыми и для рядовых членов профсоюза. Путёвки для таких обычно раздавали или бесплатно, или по сниженной стоимости. Легче всего было «оторвать» не путёвку в санаторий, а курсовку на лечение, когда «страждущий» получал не стационарное место в здравнице, а койку в частном секторе у какой-нибудь местной старушки в её ветхой лачужке.
Были правда и настоящие ассы по выбиванию лучших профпутёвок (когда угодно и куда угодно). Они как ржавая накипь окружали разные профкомы и месткомы и «пасли» такие путёвки, снабжая ими своё начальство и творя таким образом и свою собственную карьеру. Особую важность такие люди обретали при всяческих распределениях и раздачах всего – денежных премий, квартир, почётных мест и разных грамот. Представители среднего и мелкого начальства действовали с глубоким знанием «дела» чаще всего сами и по своим каналам. Были такие люди и на кафедре биохимии ЛГУ и их фамилии известны. Но придёт рынок и расставит свои акценты. По новым «табелям о рангам» получателями курортных благ станут совсем другие лица, не чета прежним. Только неискоренимый рассейский чинуша-бюрократ сохранит за собой первое место среди новых благополучателей и благообладателей.
х х х
Мои дела сложились таким образом, что я неожиданно стал обладателем почти бесплатной зимней курсовки в желудочный санаторий в Ессентуках. С молодых лет я мучился спорадическим желудочным нездоровьем, усугубившимся главным образом в результате сессий и нерегулярного столовского питания. Желудочный курорт Ессентуки в зимнее время представлял собой довольно печальное зрелище: частые дожди и промозглость до костей. Если удачливые владельцы нормальных путёвок могли пребывать на территории своих комфортабельных санаториев, где было всё вплоть до лечебной воды и грязей, то приехавшие по профсоюзной курсовке находились в состоянии вечного и беспрестанного движения. Целями такого перемещения были: столовка (3 раза), на «водопой» к источнику (2-3 раза), в поликлинику (1-2 раза), или ходьба на предписанные врачами процедуры (1-2 раза) и, если были силы, то ещё и поездка куда-нибудь на экскурсию. Такая программа исключала возможность тихого отдыха и требовала исходного «железного» здоровья.
В небольшой комнатке (у местной старушки-сдатчицы жилья) моими соседями оказались: эстонец Отто, работник предприятия по транспортировке и использованию горючих сланцев, и Семён, питерский еврей-технарь. Жили мы дружно. Каждый из нас по своему «перемывал косточки» существующему режиму. Отто грустил по былому и мечтал о национальной независимости, а Семён никак не мог позабыть случай, когда он вдвоём с приятелем сконструировал какой принципиально новый станок, выручив тем свой институт и заработав кучу денег. Он слезливо мечтал о собственном деле.
х х х
В небольшой комнатке (у местной старушки-сдатчицы жилья) моими соседями оказались: эстонец Отто, работник предприятия по транспортировке и использованию горючих сланцев, и Семён, питерский еврей-технарь. Жили мы дружно. Каждый из нас по своему «перемывал косточки» существующему режиму. Отто грустил по былому и мечтал о национальной независимости, а Семён никак не мог позабыть случай, когда он вдвоём с приятелем сконструировал какой принципиально новый станок, выручив тем свой институт и заработав кучу денег. Он слезливо мечтал о собственном деле.
х х х
мочевой пузырь
х х х
Спустя неделю своего пребывания в Ессентуках я радикально изменил всю «программу лечения», исключив из неё почти всё кроме водоминерального пития. Всему этому я предпочёл ежедневные поездки в солнечный Кисловодск на целый день. Компанию мне составлял всё тот же молчальник Отто. Приехав в Кисловодск, мы, не задерживаясь там, быстро поднимались в горы. Там наверху было чудо как хорошо. Светило тёплое солнце. Оно светило так, что можно было, сняв рубашку, растянуться на горном склоне, оставаясь полуобнаженным. В пожухлой траве отчаянно громко стрекотали кузнечики, а в воздухе весело порхали какие-то двукрылые существа-насекомые. Не верилось, что в России сейчас лютая зима.
Мне нравились не только горные окрестности и пейзаж, но и сам Кисловодск с его странноватой, но такой старорусской архитектурой. Неизгладимое впечатление оставляли и Железноводск с его бездонным провалом, и Пятигорск, и ессентукская грязелечебница и другие места вблизи кавказских МинВод.
Среди русских курортов своими бесспорными достоинствами выделяются два: Ялта и Кисловодск. Они вошли в народное сознание как бесспорные раритеты национальной культуры. Разве возможна Россия без Чехова? И разве возможен наш Чехов без русской Ялты? Разве возможны наши М. Ю. Лермонтов или Л. Н. Толстой без северного Кавказа? Разве можно себе сегодня представить себе такой глобальный феномен как русская культура и история без Крыма и Кавказа? Все временщики, пренебрегающие народным сознанием, будут отвергнуты и забыты.
Спустя неделю своего пребывания в Ессентуках я радикально изменил всю «программу лечения», исключив из неё почти всё кроме водоминерального пития. Всему этому я предпочёл ежедневные поездки в солнечный Кисловодск на целый день. Компанию мне составлял всё тот же молчальник Отто. Приехав в Кисловодск, мы, не задерживаясь там, быстро поднимались в горы. Там наверху было чудо как хорошо. Светило тёплое солнце. Оно светило так, что можно было, сняв рубашку, растянуться на горном склоне, оставаясь полуобнаженным. В пожухлой траве отчаянно громко стрекотали кузнечики, а в воздухе весело порхали какие-то двукрылые существа-насекомые. Не верилось, что в России сейчас лютая зима.
Мне нравились не только горные окрестности и пейзаж, но и сам Кисловодск с его странноватой, но такой старорусской архитектурой. Неизгладимое впечатление оставляли и Железноводск с его бездонным провалом, и Пятигорск, и ессентукская грязелечебница и другие места вблизи кавказских МинВод.
Среди русских курортов своими бесспорными достоинствами выделяются два: Ялта и Кисловодск. Они вошли в народное сознание как бесспорные раритеты национальной культуры. Разве возможна Россия без Чехова? И разве возможен наш Чехов без русской Ялты? Разве возможны наши М. Ю. Лермонтов или Л. Н. Толстой без северного Кавказа? Разве можно себе сегодня представить себе такой глобальный феномен как русская культура и история без Крыма и Кавказа? Все временщики, пренебрегающие народным сознанием, будут отвергнуты и забыты.
ОБГОНЯЯ ВРЕМЯ И ЗАВЕРШАЯ "КЛИНИКУ"......
=============================
Традиционная НАСТАЛЬГИЯ ПО РОЖДЕСТВУ
в Котельниче - 1944 ГОД
Я помню те чудесные фрагменты,
Чем наша жизнь была так хороша.
Я знаю - неповторимы те моменты,
Для прожитья которых жизнь дана.
Я не забуду это время детства,
Что в памяти осталось навсегда!
***
Был Новый год - о чудо детства!
Его мы помним с малолетства
И каждый был безмерно рад
Вкушая вкусный шоколад
Потом найдя большой мешок
Ел то, о чем мечтать не мог.
А мне заполнились игрушки,
Что видел в дедовой избушке,
И целлофановы хлопушки,
Палившие как будто пушки.
Еще я помню много снега
И доброе ворчанье деда.
О эти дни! О эти грезы!
Непредсказуемые слезы...
Кристалл мечты, туманность слов,
Свобода духа без оков...
Все это было, да ушло.
Ушло? Да, но все же - это было!
А что теперь? А то теперь -
Закрыта напрочь в детство дверь.
В душе недетская тревога
О том, что пройдена дорога,
Что чаша выпита сполна,
Что путь осветит темнота.
***
А Новый Год? - Он Детство года!
И пусть слабеют холода,
Ты знай - хорошая погода
Начнется прямо с Рождества!
Скрипуча снежная дорога,
И кони мчатся в никуда...
Декабрь – 1959 годо
=============================
Традиционная НАСТАЛЬГИЯ ПО РОЖДЕСТВУ
в Котельниче - 1944 ГОД
Я помню те чудесные фрагменты,
Чем наша жизнь была так хороша.
Я знаю - неповторимы те моменты,
Для прожитья которых жизнь дана.
Я не забуду это время детства,
Что в памяти осталось навсегда!
***
Был Новый год - о чудо детства!
Его мы помним с малолетства
И каждый был безмерно рад
Вкушая вкусный шоколад
Потом найдя большой мешок
Ел то, о чем мечтать не мог.
А мне заполнились игрушки,
Что видел в дедовой избушке,
И целлофановы хлопушки,
Палившие как будто пушки.
Еще я помню много снега
И доброе ворчанье деда.
О эти дни! О эти грезы!
Непредсказуемые слезы...
Кристалл мечты, туманность слов,
Свобода духа без оков...
Все это было, да ушло.
Ушло? Да, но все же - это было!
А что теперь? А то теперь -
Закрыта напрочь в детство дверь.
В душе недетская тревога
О том, что пройдена дорога,
Что чаша выпита сполна,
Что путь осветит темнота.
***
А Новый Год? - Он Детство года!
И пусть слабеют холода,
Ты знай - хорошая погода
Начнется прямо с Рождества!
Скрипуча снежная дорога,
И кони мчатся в никуда...
Декабрь – 1959 годо
ПРОДОЛЖЕНИЕ "КЛИНИКИ"
ВОЗВРАЩАЯСЬ В БОЛЕЗНЬ
Внезапно оказавшись во власти тяжёлого недуга, после нескольких месяцев в разных клиниках, я внутренне переродился, хотя внешне старался казаться прежним. Иногда болезнь выдавала изменившаяся походка, но чаще – неспособность преодолевать различные препятствия и утрата физической выносливости. Но я твёрдо решил «не сходить с трассы» и продолжить свой путь по жизни, как ни в чём не бывало. Это было лёгкое решение потому, что идти другим путём у меня не было ни сил, ни возможностей.
Нередко я размышлял над своей невесёлой кармой, прикладывая её к тем или иным жизненным обстоятельствам. Иногда человек уходит из жизни легко и сразу – это счастливчик и баловень судьбы! Много чаще его кончина «вползает» в него вместе с тяжёлой болезнью, не дающей возможности ни на мгновение забыть о болезни и уродующей тело и душу непроходящей физической болью и моральными страданиями – это страдалец и мученик. Обычно же человек просто медленно и без особых неприятностей. «гаснет» - его болезнь называется старость.
При таком раскладе я в зависимости от самочувствия и настроения мог счесть себя кем угодно: либо благополучным человеком (я оставался творчески активен, необходимым семье друзьям, успешным в науке), либо горемыкой-неудачником, вынужденным скитаться по клиникам без малейших шансов на исцеление. И тем не менее я решил с максимальной полнотой использовать те 2-4 года жизни, что дала мне суровая дама-невропатолог из 442-го госпиталя или те годы, что, может быть, мне пожалует игрунья-судьба.
ВОЗВРАЩАЯСЬ В БОЛЕЗНЬ
Внезапно оказавшись во власти тяжёлого недуга, после нескольких месяцев в разных клиниках, я внутренне переродился, хотя внешне старался казаться прежним. Иногда болезнь выдавала изменившаяся походка, но чаще – неспособность преодолевать различные препятствия и утрата физической выносливости. Но я твёрдо решил «не сходить с трассы» и продолжить свой путь по жизни, как ни в чём не бывало. Это было лёгкое решение потому, что идти другим путём у меня не было ни сил, ни возможностей.
Нередко я размышлял над своей невесёлой кармой, прикладывая её к тем или иным жизненным обстоятельствам. Иногда человек уходит из жизни легко и сразу – это счастливчик и баловень судьбы! Много чаще его кончина «вползает» в него вместе с тяжёлой болезнью, не дающей возможности ни на мгновение забыть о болезни и уродующей тело и душу непроходящей физической болью и моральными страданиями – это страдалец и мученик. Обычно же человек просто медленно и без особых неприятностей. «гаснет» - его болезнь называется старость.
При таком раскладе я в зависимости от самочувствия и настроения мог счесть себя кем угодно: либо благополучным человеком (я оставался творчески активен, необходимым семье друзьям, успешным в науке), либо горемыкой-неудачником, вынужденным скитаться по клиникам без малейших шансов на исцеление. И тем не менее я решил с максимальной полнотой использовать те 2-4 года жизни, что дала мне суровая дама-невропатолог из 442-го госпиталя или те годы, что, может быть, мне пожалует игрунья-судьба.
Re: тазовые органы
Мне следовало подумать о возвращении к нормальному существованию. В любой момент болезнь могла «укусить» меня снова или грубо вышвырнуть из жизни. Этого нельзя было не брать в расчёт – «кругосветные плавания» или рукопашная борьба отменялись.
Тогда я трезво задумался над своей жизнью и над своим возможным местом в ней. Я рассуждал как школьник над задачкой, пытаясь точно определить, «что дано» и «что требуется». Дано было, увы, не много. Даже определённой служебной локализации не существовало. Работа в Москве исключалась – там никому не нужны калеки. В ЗИНе я был никто («беспаспортный» энтузиаст – общественник). Мои позиции там с каждым днём слабели. Это происходило не только оттого, что «нашим золотым зоологам» был чужд дух современной многогранной экспериментальной биологии, особенно в форме биохимической методологии. Но с этим заблуждением ещё можно было бороться или смириться.
Под угрозой было другое – избранный мною путь независимого научного творчества, далёкий от целей биохимической зоосистематики - единственного направления, устраивающего биоконсерваторов в ЗИНе. Мы же, не афишируя того, занимались там совсем другим. Догадываясь об этом, дирекция института усиливала административный пресс, как бы предупреждая о скором возможном и желательном нашем исходе. Однако забота о судьбах моих учеников и о созданной ценой «титанических» усилий лаборатории пока удерживали меня в ЗИНе. Впрочем, и уходить было некуда.
Ещё более слабыми были мои позиции на кафедре биохимии ЛГУ. Я там был просто никому не нужен. Мои научные успехи делали меня особенно нежелательным для тех, кто их годами не имел, хотя иметь был обязан. Мои успехи в ЗИНе были положительно воспринимаемы кафедральным начальством только лишь потому, что делали возможный мой переход в это научное заведение. Тогда им бы осталось место «снс» для «своего человечка
Тогда я трезво задумался над своей жизнью и над своим возможным местом в ней. Я рассуждал как школьник над задачкой, пытаясь точно определить, «что дано» и «что требуется». Дано было, увы, не много. Даже определённой служебной локализации не существовало. Работа в Москве исключалась – там никому не нужны калеки. В ЗИНе я был никто («беспаспортный» энтузиаст – общественник). Мои позиции там с каждым днём слабели. Это происходило не только оттого, что «нашим золотым зоологам» был чужд дух современной многогранной экспериментальной биологии, особенно в форме биохимической методологии. Но с этим заблуждением ещё можно было бороться или смириться.
Под угрозой было другое – избранный мною путь независимого научного творчества, далёкий от целей биохимической зоосистематики - единственного направления, устраивающего биоконсерваторов в ЗИНе. Мы же, не афишируя того, занимались там совсем другим. Догадываясь об этом, дирекция института усиливала административный пресс, как бы предупреждая о скором возможном и желательном нашем исходе. Однако забота о судьбах моих учеников и о созданной ценой «титанических» усилий лаборатории пока удерживали меня в ЗИНе. Впрочем, и уходить было некуда.
Ещё более слабыми были мои позиции на кафедре биохимии ЛГУ. Я там был просто никому не нужен. Мои научные успехи делали меня особенно нежелательным для тех, кто их годами не имел, хотя иметь был обязан. Мои успехи в ЗИНе были положительно воспринимаемы кафедральным начальством только лишь потому, что делали возможный мой переход в это научное заведение. Тогда им бы осталось место «снс» для «своего человечка